вторник, 18 мая 2010 г.

Если бы вернулась молодость...

У знаменитой Мадонны любопытный журналист как-то спросил: "С кем бы вам хотелось встретиться?" И вот что, как говорят, ответила эта избалованная, всем и всеми пресыщенная певица: "Я читала, что в каком-то украинском селе живет школьный учитель, собравший замечательную коллекцию произведений искусства. Вот с ним мне было бы интересно встретиться и поговорить..."

Это село называется Пархомовка. Находится оно в Краснокутском районе Харьковской области, а учителя истории, создавшего Пархомовский историко-художественный музей, наверное единственный такой музей на территории бывшего СССР, зовут Афанасий Федорович Лунев.

 В гости к Луневу мы с профессором Тараповым (да будет ему пухом земля) собирались давно и долго. Когда Иван Евгеньевич впервые заговорил об этом, еще стояла прозрачная ясная осень, сухая и теплая, полная пронизанного солнечным светом золота, из тех, какие не часто случаются и запоминаются на всю последующую жизнь. Но реализация поездки требовала удачного стечения обстоятельств и, когда звезды на небе наконец-то образовали подходящую конфигурацию, уже была в разгаре гнилая зима, последняя и самая теплая зима ХХ века.

Погода, конечно, что-то с чем-то... Вспоминается: "с неба мразь, словно Бог - без штанов". Но до чего же немарок серый цвет - наш джип довольно даже чисто выглядит, когда мы выходим из него у парадного подъезда старинного графского дома, построенного в ХVIII веке генерал-поручиком армии ее императорского величества Иваном Федоровичем Подгоричани на подаренной за боевые заслуги императрицей Екатериной земле. Встречает нас вышедший из подъезда милиционер:

-- Директор ждет наверху, в кабинете.

Такая погода и на молодого-то человека действует угнетающе, а Луневу уже за 80. Он не в духе. Он в унынии и меланхолии. И улыбка на его покрытом множеством мелких морщин лице мученическая, и тон виноватый, извиняющийся.

В кабинете у Лунева холодно. Впрочем, в эту зиму холодно везде и холод этот хронический кажется уже явлением не внешним, а внутренним, подкожным, что ли. На Луневе что-то теплое - не то полупальто, не то куртка. Но он без шапки. Тонкие волосы ребячливо приглажены на голове. Предлагает устраиваться, не раздеваясь. Устраиваемся - Иван Евгеньевич у окна, привалившись плечом к подоконнику (как он мог выбрать такое место - ведь от окна наверняка дует?!), а я на стуле под стенкой. Сверху свисает лампочка, и от ее неживого света сумерки кабинета кажутся еще безрадостней и безотрадней. Но на Тарапова погода, видимо, не действует.

-- Рассказывайте! -- бодро бросает он.

-- Ну о чем рассказывать?... - Виновато тянет Лунев. - Все уже рассказано-пересказано. Все написано и напечатано. Не могу я рассказывать, тяжело... Вы бы лучше книжку прочитали: вы знаете, что книжка есть? Про меня вообще много написано - целая литература...

-- Знаю. Но того, что нам нужно, там нет. Нас интересует, как мог появится такой замысел, какой был у вас? Я понимаю, что он у вас появился довольно поздно, но ведь предпосылки закладывались раньше... Вы где родились?

-- В Курской губернии, Суржанский уезд, Суржа - знаете?

-- Там, где товарищ Хрущев родился?

-- Нет, Хрущев далеко от меня родился.

-- Так вы в Сурже родились?

-- Нет, в деревне.

-- А родители у вас кто?

-- Отец у меня был шахтер...

-- В курской деревне - шахтер??

-- В Донбассе. У нас в деревне обычай такой был старинный: мужчина уходил из деревни на заработки и приезжал домой два раза в год - на сенокос и на уборку урожая. Ну, изредка на Новый год...

-- А мать?

-- И мама тоже, но это уже потом, когда мы все переехали в Донбасс. Мама у меня была грамотная, закончила начальную школу. Она была единственной грамотной женщиной в деревне. Когда она школу кончала, на экзаменах попечитель сказал: "Эту девочку мы возьмем в Суржанскую гимназию на казенный счет", но отец ее, дед мой, не пустил. Дед был бедным и дочерей имел много, а мужчина - он один. Зимой полушубки шил, шубы, зипуны. Из овчины в основном, для невзыскательной публики, а летом делал телеги. Так что после школы пошла моя мать сначала в няньки, а потом в прислуги к врачу. Земский врач у нас в деревне жил. И замуж рано вышла. А по отцовской линии мои деды были старообрядцами, истовыми старообрядцами.

-- Старообрядцами? В Курской губернии жили старообрядцы?

-- О, у нас там целое село старообрядцев было... С поэтическим названием Потешь Колодец. А в нашем селе старообрядцев мало было, совсем мало.

-- А читать вы как научились? Мать научила?

-- Да можно и так сказать... Дед церковные книги читал, на церковно-славянском языке. У деда книги были старинные, в кожаном переплете, толстенные, с ручками, как у сумок, чтобы их носить... Он читает, а я к нему... Так и не понимаю, как научился. Потом уже мама перевела меня с церковно-славянского на такой язык. А когда мне 6 еще не исполнилось, я в школу пошел.

-- Это было в 14, 15 году? В церковно-приходскую школу?

-- Ну, зачем вы так? Я же в 19 году родился. В советскую школу пошел. Правда, обязательного обучения не было тогда, обязательное ввели позже, в начале 30-х годов... А тогда шел 25-26 год. Школы тогда были приходские и земские. Земства - это такие органы местного самоуправления, которые ввел Александр II. Я почитаю этого государя самым великим российским реформатором, куда там до него и Петру I и Столыпину. Крепостное право было отменено, ввели земство. В земстве все были равны - и крестьяне и дворяне. Учредили специальный земский налог, строили на эти деньги школы, мосты, дороги местного значения, больницы... Высшие женские курсы в Москве открылись, румянцевские, в России общественная жизнь началась... Земские врачи - это, знаете, явление... Они по себе долгую память в народе оставили...

Да, долгую. На много поколений. Помню, Андрей Вознесенский в середине 70-х стихи о русской интеллигенции написал, и были в них строчки:

Есть в Рихтере и Аверинцеве
Земских врачей черты.
Постольку интеллигенция,
Поскольку они честны.

Лицо Лунева при этих воспоминаниях оживает и разгорается, мелкие его черты наполняются особой значительностью и смыслом.

-- ...Девушки дворянских фамилий кончали румянцевские курсы и шли... в глушь шли, в такую глушь, что дальше уже и некуда свет нести. Я многих таких учителей знал. А меня мужчина учил, бывший царский офицер, прапорщик. Очень хороший был. Но строгий - лупил всех основательно... Потом уже, после войны, я пытался разузнать о его судьбе, но узнал немногое. В 37 году его арестовали, во время войны он на фронте служил - в штрафбате, даже ротой командовал. А в 45-м погиб. Вот к нему я и пришел в школу. (Брат мой уже в 4 классе был. Потом он в шахте погиб. В горном институте учился и на практике погиб в 19 лет.) Положил я в холщовую сумку букварь, ручку, карандаш, пришел в школу. Учитель спросил, сколько мне лет, узнал, что шести еще нет. "Позже приходи, когда подрастешь". А я остался, сзади сел. Они по слогам читают, а я уже бегло мог и из-за их спин выкрикивал... "Ну, оставайся". Вот так я и пошел в школу с шести лет.

-- А какие книжки вы помните с детства? Первые?

-- У моего отца Некрасов был любимый поэт. Он сотни его стихотворений наизусть знал и часто читал, а когда бывал выпивший, плакал. Никитина много знал, Шевченко... А вообще первой моей книгой Евангелие было. Меня мама по Евангелию читать научила. И я считаю, что это самая ТАКАЯ книга среди всех, что мир знает, самая великая в любом случае. В ней все просто. И если бы люди построили жизнь свою по Евангелию, по Нагорной проповеди, или даже по принципу "не делай... и не желай другому то, чего себе не желаешь", все было бы хорошо. Зачем бы тогда все эти атомные бомбы, подводные лодки и прочее. Потом, уже когда в школу пошел, начал читать Чехова и до 4 класса все 12 томов прочел. Как живых, видел людей совсем незнакомой эпохи... Я с ранних лет книжником был. На Рождество или другой праздник подарит кто 5-10 копеек - я на них книжки покупал. У меня до войны приличная библиотека была, но во время войны погибла в Донбассе. Разные были времена, разные увлечения, но Тютчев был для меня ближе всех. И сейчас он ближе всех. А с Толстым я познакомился поздно, хотя и считаю, что не было ни более гениального писателя, ни более гениального человека. О Толстом мы потом много с Коненковым говорили. Он с Толстым два раза лично встречался. Он говорил, что вот, мол, Толстой из графов в мужики стремился выбиться, а наши из мужиков в графы лезут, и вообще при всем честном народе нес такую антисоветчину... Не подумайте только, что против социализма (лучше социализма человечество еще ничего не придумало), а против того, каким макаром его тут у нас организовали.

--Кем вы в детстве собирались стать? Что привлекало вас в будущем?

Лунев отвечает не сразу. Может, стесняется наивности детских мечтаний, но, в конце концов, решительно:

-- Писателем. Писателем мне хотелось тогда стать.

-- Ну и что, так и пронесли вы мечту стать писателем через всю школу?

-- Да нет. Потом мне захотелось философом стать. Я философией всерьез увлекался и многих философов читал. Сократа, Марка Аврелия. Пять томов Гегеля прочитал, Шопенгауэра... Иисус Христос тоже философом был. Столько написано, но влияние их на человеческое развитие нулевое. Сократ, правда, сильно повлиял на нашу нравственность. Вот только марксистская философия и оказала редчайшее влияние на историческое развитие. А потом, когда начал в школе работать, ни разу об этом своем выборе не пожалел. И если бы ко мне вернулась моя молодость, и у меня бы спросили "Кем ты хочешь стать?", я бы, не задумываясь, сказал: "Учителем". И даже в селе.

-- В каком году вы школу закончили?

-- 7 классов в 32-м.

-- А в средней школе вы не учились?

-- Учился, но только уже в Донбассе. Но я оттуда часто в деревню уезжал, даже в голодные годы, хотя в Донбассе нам карточки давали на сухари, на сахар... Два моих деда и бабушка от голода умерли, мои друзья от голода умерли...

-- Это значит, до 32 года ваша семья жила в таком режиме: вы с матерью в деревне, а отец на шахте?

-- Да. А это тогда нормальным делом было. В старые времена народ жил артельно: артелью нанимались на работу, артелью снимали жилье, артелью получали зарплату, а потом делили ее... Это только в тридцатые годы завели порядок, при котором каждый должен сам за себя расписаться в ведомости. И не бригадир тогда был, а "артельный"...

-- Комсомольцем вы были?

-- Да, конечно, и очень активным... Меня в поселке взрослые боялись!

-- А после школы вы где работали?

-- В шахте работал, на кирпичном заводе работал...

-- Кем?

-- Рабочим.

-- Рабочим... Вы понимаете, я ищу в вашей жизни момент, когда зародилась у вас впервые мысль о главном деле вашей жизни, о музее. Может, вы сами поможете мне?

-- Я впервые в музей попал, уже когда в Донбассе жил. Ехал как-то из деревни, от бабушки, домой в Донбасс. В Харькове пересадка и поезда ждать долго. Я босиком, штанишки на мне такие полотняные, домотканые, рубашонка такая, порванная на плече. Пойду, думаю, похожу по городу. И в центре города, где-то возле памятника Артему наскочил на музей...

-- Не Артему, наверное, а Шевченко...

-- Нет, по-моему, все-таки Артему... так вот, я туда. А там сидит на стуле женщина. Спрашивает: "А билет у тебя есть?" Я говорю: "Нет". Она посмотрела на мои босые ноги: "Ладно",- говорит, - "иди". Я зашел и ходил, глазел. Была там картина Клодта "Деревня в Орловской губернии". Большая картина. Она поразила меня: я стал, разинув рот... А вообще Харьковский музей казенный вид имеет. Не смотрятся там вещи. Души в нем, что ли, нет. Может быть, первое это впечатление дало толчок... Не знаю... Сейчас многие в Харькове... начальники... хотят закрыть Пархомовский музей. Заместитель губернатора задает риторический вопрос: "А нужен ли нам в Пархомовке музей?" Почему в городах должны быть музеи, а в селе - нет? Почему, чем отличаются люди? При нынешнем транспорте никакой разницы нет.

-- Он и другие вопросы задавал, не лучше этого: "А нужны ли нам в Харькове такие заводы?" Разве можно задавать такие вопросы?

-- Его настроили, наверное. Я думаю, настроили... некоторые в Харькове очень хотели бы наш музей ликвидировать.

-- Скажите, а когда о вас начали писать? Когда вы стали известным человеком? И кто писал?

-- Журналисты писали. И даже очень известные. Даже этот... по радио "Свобода" теперь упражняется...

-- Стреляный?

-- Да. Я с 55 года школьный клуб вел - "Радугу". Клуб до 91 года работал. Из-за него все и началось. Мы там собирали открытки и репродукции, два раза в год в музеи ездили, в Эрмитаж, в музей Пушкина, в Третьяковку... Там заявки, вход, очереди... А нас водили бесплатно и еще особого экскурсовода давали на три дня, на четыре.

Когда началась хрущевская оттепель, я не знаю, может, действительно под моим влиянием, а может и нет, ученики переименовали свои стенгазеты. Как они раньше назывались? "Ученическая правда", "Вперед до знань", "За знання"... как-то так. А тут вольнодумство появилось - "Бригантина", "Парус"... И в каждом классе было заведено: в конце газеты открытка и кратко о художнике. Многим учителям это не нравилось, они моему влиянию это приписывали и запрещали своим ученикам на "Радугу" ходить, говорили им: "Будешь ходить, не перейдешь в следующий класс". Ученики обещали не ходить, но все равно ходили. За 5 километров, по непролазной грязи... Это были лучшие ученики.

Что обо мне говорили? Понятно что... Живопись Возрождения? Голых баб показывает, детей развращает... Иконы? Антиатеистическую работу ведет... Чему он там научит? И вот, одна девочка была в школе, одиннадцатиклассница, писала стихи... Написала она стихи и опубликовала в стенгазете. Было в этих стихах что-то о любви. Одна учительница прочитала - и что тут началось!! В школе - о любви! Девочка - о любви!! В стенгазете - и то о любви!!!.. А к этому времени о нас уже в газетах писали. "Правда", "Известия"... в Якутии - и то писали, мне из Якутии газету присылали...

-- И вы продолжали работать учителем?

-- Конечно, это же 64-65 год уже был. Не так просто стало уволить человека, о котором журнал "Советский Союз" пишет. Но на этот раз решили дать мне бой. Собрали собрание одиннадцатых классов и начали "прорабатывать". А тут еще один скандальный случай произошел, с другой девочкой. Каждую осень на уборке урожая у нас солдаты работали. И вот, влюбилась эта девочка в солдатика. Всерьез. А солдат шофером был. Проштрафился он и забрали у него на дороге права. А когда он права отдавал, случайно отдал и ее письмо, любовное. В ГАИ письмо прочли и поняли, что написала его школьница. Права потом солдату вернули, а письмо принесли в школу. А девочка та подошла ко мне: "Афанасий Федорович, это мое письмо. Что со мной будет, как вы думаете?" "Да ничего не будет, если никто не узнает". Письмо без подписи, и один из учителей стал почерк письма с почерками в ученических тетрадках сверять, автора искать. В одиннадцатых классах возмутились этим, и я тоже возмутился, как так: учитель и вдруг сыщик. Учителю никогда не надо быть сыщиком. Вот тогда-то директор и решил собрать профсоюзное собрание, посвященное мне. 17 человек выступавших против меня директор подготовил: так, Афанасий Федорович, видите, 17 человек высказались... Я как-то спокойно воспринял это, правда, заболел, и все думали, что в связи с собранием. И как оно дальше развивалось, в подробностях не знаю. Знаю, что учитель тот бегал по селу, родительские подписи собирал под письмом, что якобы я детей разлагаю, крамольные педагогические мысли им высказываю. А я и в самом деле говорил, что, будь моя воля, я бы оценки в школах вообще отменил, потому что всякое насилие обязательно определенный протест у человека вызывает, и он под влиянием этого протеста учиться хуже будет. Я видел, что гуманитарное образование совершенно неправильно поставлено в школе. Художественные произведения заставляют читать и насильно вдалбливают в головы, кто плохой, а кто хороший, заставляют разбирать, кто за пролетариат, а кто не за пролетариат, предвзятые подходы ко всему у детей развивают. Из-за этого ведь ученики возненавидели литературу. В детстве любили, а на уроках возненавидели. А человек без души, без сердца, если он умный, он всегда опасный, и чем умнее, тем опаснее. Наверное, я и ученикам об этом говорил. Я, когда понял это, понял и то, что учитель во имя развития детской души работать должен. Во исполнение этой идеи я и стал на уроки репродукции носить, покупать по селам произведения искусства, что попадалось... А потом уже - "Радуга" и... музей. А может и не в том дело, может это от Бога мысль все-таки. Все мы думаем, что сами все решаем, а это тоже своего рода мракобесие.

Ученики одиннадцатых классов тогда письмо в ЦК ВЛКСМ написали по поводу этого собрания (затеял его мой ученик... ну вот, выскочило, он и сейчас в министерстве культуры работает, забыл, не вспомню.) В общем, не знаю, как получилось, а только приехал из "Комсомолки" Стреляный, а он уже тогда знаменитым был и в "Комсомолке" очень ценился. А до этого приезжал "Сiльський комсомолець", в больницу ко мне корреспондент приходил, каверзные всякие вопросы задавал... "Напишемо, напишемо, будеш знати, як голих баб показувати та iкони вiшати..." И тут Стреляный приехал. Он директору: "Ну и что ж, что о любви?" А директор в ответ: "А то, что она в подоле принесла..."

Я бы купил ей подарок и сказал: "Девочка, не унывай - сынок вырастет". А учительница ей: "Тебе убити треба". Это учительница - ученице... Теперь эта девочка - учительница. Замечательная учительница, от Бога.

Должен вам сказать, что к тому времени о нашем клубе и о нас не только в газетах писали, были у нас большие личные связи в мире искусства, наш клуб знали многие выдающиеся художники в Москве и в Ленинграде, картины нам свои дарили, скульптуры. Узнали они каким-то образом о наших трудностях, и приходит на имя Шелеста (копия в обком, копия в райком) письмо с подписями. Письмо я не читал, мне его не показали (секрет большой), и даже Стреляный о нем не знал. Там были подписи Коненкова, Вучетича, Неменского, директор Третьяковки покойный, профессор Лебедев подписал... Когда в партийные органы с такими подписями письмо приходит, на него реагировать надо. В 65-ом секретарем обкома Ващенко был. Он, между прочим, когда письмо получил, тоже возмутился, что же это у нас за учителя такие. И, когда ему Шелест позвонил, он ответил, что все, мол, уже разобрались... Мне об этом потом мой бывший ученик рассказывал, он тогда в правительстве министром работал - такую карьеру сделал, - сейчас он на пенсии. А тут статья Стреляного - "Подлинный Лунев" - в "Комсомолке" появилась, и все направление разговоров сразу поменялось. Директора сняли, досталось и завучу.

И не я один такой был. После статьи Стреляного я стал письма получать - десятки, сотни писем... Пришло письмо от учительницы литературы из Хабаровска. Удивительное письмо. Рассказала она свою историю, очень похожую на мою. Она тоже собирала учеников, чтобы они стихи свои читали, выставки собственных рисунков устраивали, репродукции им показывала. И, конечно, недоумение - что это они по вечерам делают? Мужу ее, доктору технических наук, намекали, что она с мальчиками кое-чем там занимается... Директор школы вопрос ребром поставил: а можно ли держать в школе учительницу, у которой ученики на уроках могут то плакать, то смеяться? По-моему - в ноги надо такой учительнице поклониться... Проходит примерно полгода, раскрываю газету "Известия", а там статья о ней, хорошая статья...

-- Значит, вот так вы пришли к мысли о создании музея...

-- Примерно так. А до этого я, между прочим, в Харькове учился. На историческом.

-- Ну а как вы начинали это все приобретать после войны? Для себя?

-- Да. Голод стоял, а я студентом был. Мог не пообедать, а книжку купить должен был. Иконку. Чашечку фарфоровую. Акварель. На базар пойдешь махорку покупать, а там в одном ряду гвозди ржавые, а рядом - книга с печатями. У меня в библиотеке много книг с печатями. Ржавые ножницы, которыми овец стригут, а рядом - акварель Александра Бенуа... Так продолжалось до 53 года. Это я уже в Пархомовке учительствовал. Познакомился я на конференции с Яковом Ивановичем Красюком, учителем истории...

-- Он тоже университет заканчивал?

-- Нет, он пединститут заканчивал, учительский. Это был удивительный человек, талантливый. Плен пережил. Сам неплохо писал, играл на баяне, оркестром школьным руководил, археологией увлекался. Он в Академии наук себе право на раскопки оформил, с учениками раскопки производил. А потом мы дружили, он ко мне приезжал. Вот Красюк-то и решил мою судьбу с музеем. В 53 году мы с ним решили сделать музей.

До революции в Пархомовке жил купец. Купеческий дом был одноэтажный, крытый железом, деревянный оштукатуренный, в нем до войны помещалась школа. А после войны сахарный завод вселил туда своих людей, поделил все на комнатушки. Там, наверное комнат 5-6 было, может, даже больше. И вот, постановление вышло - все школьные здания немедленно возвратить школам. Вот тогда и появилась надежда на помещение для музея. Мы посоветовали директору школы обратиться в суд, в арбитражный, с иском к сахарному заводу. И суд присудил. Мы с учениками морозными ночами ломали стены, выкидывали негодные окна, кирпичи... ремонт делали. А я по селу с поисками развернулся - картины собирал.

-- Это какой год был?

-- Это... вот, 54-55. Музей с 54, а художественный - только с 55. Это была эпопея, которую невозможно пересказать. После войны в Пархомовке трудности были такие, что не всякий их поймет. В колхозе за работу "палочки" давали...

Афанасий Федорович, ведомый внутренними своими ассоциациями, внутренней логикой, вдруг меняет тему, отвлеченный накатившей волной воспоминаний:

-- А когда раскулачивали - детишек раскулачивали, раздетых на мороз выбрасывали. Я вам расскажу об одном человеке... Это было единственное государство в Пархомовке независимое... Один человек, одна семья. Но полностью независимое государство. Печать Иван Артемович. На него агрессивное вооруженное нападение делалось. Вот такой удивительный человек.

-- А он кто был?

-- Крестьянин. Середняк. Его хату сломали, всю семью выбросили на мороз тридцатиградусный... радостные. Они замерзали, а в это время хату ломали, солому жгли. Это удивительный был человек, анархист, моряк Черноморского флота 13 года призыва. Он-то в Пархомовке и советскую власть установил...

И вот представьте себе, что вы живете в этом селе. Ближайшая станция - 32 км. Грязюка. В другую сторону ближайшая грязюка - 30 км через Красный Кут до Водяного. Чтобы в Харьков поехать, была узкоколейка, я часто ездил, по книжным магазинам походить, да и на базаре что-нибудь для музея... Поездка занимала 20 часов! Теперь, конечно, не то, но и сегодня, 2 года назад автор одной статьи в "Столичных ведомостях" (вам ее надо обязательно прочитать) пишет, что Пархомовка - это такое захолустье, что ни один нормальный человек туда не поедет. А я вам говорю, что захолустье только в человеческих душах существует, а захолустных мест нет.

... Так вот, чтобы сделать музей, нужно иметь подлинные произведения. А у вас ничего нет, 10 гравюр подлинных нет. Нужно связаться с художниками. Ну, поехали мы в Харьков, зашли к одному. А он: "Да нет, да для чего вам..." А ведь гравюр можно сотню отпечатать, и все они считаются подлинниками, если с авторского камня отпечатаны. Понадобилось не один раз съездить.

-- А кто из харьковских художников откликнулся все-таки?

-- Многие. Ситиков сыграл огромную роль. Огромную. Не только он, но Ситиков в особенности.

-- А вот были же такие художники как Стаханов, Наседкин...

-- Стаханов, Наседкин - все у нас есть...

-- ...Барышников...

-- Барышников... может что-то есть, вот не помню... Вы понимаете, вам нужны рамки, стекло, гвозди, инструмент... а если еще подумать - шнуры нужны и т.д. Все это у вас должно быть. Значит, вы должны купить все это. Витрины нужны. Это же нужно ходить, кланяться. Три витрины здесь, в Пархомовке, в заводе сделали. Еще я их из Москвы привозил, из музеев. Витрины давали старые, я переделывал их. Давали из Харьковского музея (Воеводин был директором музея - ох, помог мне!)

-- У вас в музее есть очень ценные вещи. Вы можете рассказать, как приобретались самые первые из них?

-- Ну... вот висит работа... всемирно известная, между прочим... выдающийся голландский художник 17 века. Сказали мне, что есть бригадир в совхозе по фамилии Дьяченко, так вот висит у него картина... и такая там... природа. И цветы еще. Я пошел к нему вечером, он рассказал, как был молодым приказчиком у князя Барятинского... слышали, наверное, такого? У него бесценные сокровища были! И вот, когда была революция, он взял да две картины со стены и снял... Еще одна картина есть, она попала ко мне через Литвиненко, удивительный старик был, грамотный, он счетоводом служил.

-- У кого?

-- Тоже у Барятинского. Оттуда же Иисус Христос в рамке, удивительная вещь, она попала ко мне уже испорченная, он никак не давал мне ее, перед самой смертью отдал, она у него была выставлена в сарае. Рамка там была замечательная, погибла... А вообще... здесь 8 тысяч экспонатов, разве можно упомнить историю каждого...

Как-то жил я в одном доме. Старый дом, совхозный, его когда-то два приказчика занимали, а в мою бытность там пять семей жило. Вот там я у соседей кое-что заметил, но хорошо не рассмотрел. А потом думаю, дай-ка, зайду специально. Пошел на следующий день. Темноватая однокомнатная квартирка, старик со старухой. И висит там... Есть такая серия "Вера, Надежда, Любовь"... Польского художника, не знаю его имени, не было там подписи... Изумительные цветные репродукции дореволюционные. Эти женские лики до того прекрасны, что я, ей Богу... Попросил у них: давайте в музее повесим, вместе с иконами, есть у меня, говорю, две иконки. Они меня обняли и отдали... Вот так примерно было.

-- А западные оригиналы - как они к вам попадали.?

-- Тоже очень долгая история. Все рассказывать - за день не закончим...

-- А вы не все рассказывайте.

-- Жила тут в Пархомовке одна семья. Муж... да не а нем речь! А она работала секретарем-машинисткой на заводе - там, где у нас теперь первый зал, была приемная директора завода. Женщина не простая, дочь генерал-лейтенанта царского, который в годы учебы в академии генерального штаба дружил с Ярошенко, художником, они служили вместе на Кавказе. Он служить у белых не стал, и его не тронули, он умер только в 30-м году. И вот я с ней познакомился, дочь ее в моем классе училась, мы с ней очень подружились. Она была глубоко верующим человеком. Осуждала меня за мою, как она считала, болезненную страсть к собирательству. Ее муж был где-то когда-то главным, с Лениным встречался, только еще до революции, в первом пулеметном полку служил. Я вообще-то не знал его. Он в тюрьме сидел. Ему в 47-м году, когда неурожай был, вредительство приписали и посадили. Он еще до революции Тимирязевскую академию кончил, главным агрономом был.

-- Как фамилия его?

-- Ой,..

-- Ну ладно, неважно.

-- Не знаю, как она в Пархомовке оказалась, наверно, она постеснялась рассказывать. У них до войны большое собрание картин было, а когда от немцев эвакуировались на машине, по дороге вынужденно оставляли все в попутных селах: где книги, где картины... Им потом ничего назад не отдали, сказали "да ничего вы у нас не оставляли"... Мне интересно было с ней беседовать. Я вечерами к ней заходил и мы беседовали. Она много рассказывала, у них в семье до революции писатели были, художники, были и композиторы. Потом она начала мне свои альбомы показывать с рисунками. А там рисунки - Ярошенко, Шевченко. Еще у нее была большая акварельная работа Шевченко, но ту дочь в Архангельск забрала, когда замуж вышла, еще кому-то они картины дарили, но не Шевченко... Я попросил у нее рисунки... она и отдала.

-- Как ее фамилия?.. Забыли?

-- Забыл... - Виновато огорчается Лунев.

-- Ну ладно... Ярошенко, Шевченко.. это более или менее понятно. Но ведь у вас есть французские импрессионисты - они как к вам попали?

-- Вот я две вспомнил... Одна с сомнением, хотя и с подписью, а вторая без сомнения, но и без подписи... Это...

-- Писсаро?

-- Да не Писсаро!

-- Моне? Клод?

-- Нет, Эдуард Мане!.. Да нет, не Мане... У меня в последнее время головные боли часто бывают... Кто еще был?

-- Сезанн?

-- Да нет, Сезанн постимпрессионист...

-- Ренуар!

-- Да, да! Ренуар! Она подписная... Там этюдик такой... но подписная! А есть без подписи акварель, там автопортрет его, я на нем сердцем отдыхаю. Это точно Ренуар, он часто себя писал. Акварель "Неожиданная встреча" называется. Там две женщины встретились, а в центре - в соломенной шляпе - Ренуар.

-- Как он к вам попал?

-- Ну не могу я все рассказать... У каждой картины своя история. Мне везло просто, я тогда попал на целину... А у меня только учительская зарплата была - мне же никто не давал денег! Передавали мне картины и музеи - Эрмитаж, музей Пушкина... Мне передавали - я ведь юридическим лицом не был, это коллекция моя. Я зарплату за это не получал... народный музей, так называемый... но это же моя коллекция! А теперь меня увольняют... вернее, я сам написал заявление - не могу больше работать! А ведь это - моя жизнь!

-- Ну как могут отставить человека от его жизни?

-- Еще как могут! Увидите... Но это совсем другая история, я не хочу о ней.

-- Ну, хорошо, расскажите что-нибудь интересное на ваш выбор... Вот Боровиковского, скажем, вы как приобрели?

-- Боровиковский передан мне Эрмитажем. Ходишь по мастерским, связываешься с музеями, к художникам ездишь в Москву... ну, мне везло... Знаменитейший художник-пейзажист, изумительный художник, ученик Нестерова...

-- Кто?

-- Ромадин. Николай Михайлович. Покойный. Очень своеобразный человек... я у него купил четыре работы. Созвонился с ним, пришел в мастерскую. Мастерская на какой-то верхотуре, над лифтом где-то... До войны когда-то специально для художников мастерские под крышей строили, а он ее снимал. В том же доме он и жил... в квартире. Поднялся я туда на лифте... "Что угодно?.. Ну, заходи". Через пять минут он оттаял. Он резковатый человек, очень резкий. А со мной - оттаял... Он любитель был выпить, мы немало водки выпили с ним, перешли на "ты". Вот... Как-то мне везло людей на "ты" склонить.

-- Если сидеть дома, то везти не будет.

-- Мной заинтересовался Эренбург.

-- Эренбург... А Маяковского - это не он вам подарил?

-- О да, да! Нет, нет, нет.

-- Эренбург вам, по-моему, Пикассо подарил. А Маяковского кто подарил?

-- Маяковского... это уже совсем другая история. Это одно частное лицо было. На книги я его выменял. Маяковский издавал журнал, который назывался "Леф" У меня были полные комплекты, а у него их не было, полных, хотя редчайшие книги у него были, я фамилию его забыл. Он знаменитый был книжник и все сетовал, что "Леф" у него в неполном комплекте. И когда услышал, что у меня есть, так обрадовался, что отдал Маяковского за эти журналы: "Да забирай - не нужен он мне!.." И Писсаро... Он хотел у меня еще редкие книжки выменять, дубликаты. Холсты свернутые протягивает - вот это подойдет? Я развернул... Писсаро!.. и в душе ахнул. "Вот это пойдет!"

-- Ну вот, а вы говорите "везло"... Толците - и отверзнется вам... Толците... - вновь повторяет Тарапов, но Лунев как будто не слышит. По его вдруг пригасшему лицу видно, как он устал. Рука его, тянущаяся за очередной сигаретой, дрожит.

-- Разве расскажешь все... Я со знаменитым Глазуновым был знаком, обедал у него, меня на все съезды художников приглашали, командировочные платили, с Брежневым там плечом к плечу сталкивался. Хрущева, правда, не встречал, он в ссоре с деятелями искусства был, знаете, наверное, ссора у него была...

-- А Брежнев Вам картину не подарил?

Лунев не слышит иронии, он устал и отвечает совершенно серьезно, даже суховато:

-- Нет, Брежнев ничего не дарил. Он только поздравлял. Подвижный был страшно...

-- А нынешние деятели хоть немного интересуются Вами?

-- Нет.

-- Да, им только шаровары...

-- Правда, представьте себе, записали меня в "золотую книгу" - выходит такая в 20 томах к десятилетию
независимости.

Иван Евгеньевич, несмотря на свой почтенный возраст, вынослив, как рабочая лошадь. День уже переломился, но на его лице нет и тени усталости. Такую же выносливость он невольно предполагает и в других и продолжал бы расспросы бесконечно, но и он наконец замечает луневскую усталость и понимает, что пора завершать встречу. Он редактирует журнал "Univercytates" и, снимая напряжение предыдущего разговора, переключается на него:

-- А о чем Вы посоветуете написать нашему журналу?

-- Прежде всего я должен сказать, -- радуясь перемене темы и вновь оживляясь, говорит Лунев, -- что журнал Ваш изумительный, не хороший, а изумительный, статьи в нем талантливые и умные. Я вижу за такой статьей не профессора , не должность автора, -- прежде всего, я вижу личность человека. Статьи все доступные, нет там заумностей. Как и ваши книги. Я ваши книги читаю как художественную литературу. А что пожелать журналу? Чтобы он был как-то материально обеспеченнее и популярнее. Чтобы он больше посвящался вопросам гуманитарного, нравственно-эстетического воспитания. Для меня эстетическое воспитание, это не то, чтобы фразы избитые, эти фразы многие давно испошлили. Я и слово-то это не люблю, между прочим. Вот картинами любоваться... А то, что МЫ эстетическим воспитанием называли, это было нравственное. Надо познать красоту окружающего мира человека, а то мы сейчас слепые получаемся. Задача искусства раскрыть глубины, заложенные сами Богом. Психологи знают, думаем мы головой, а воспринимаем....сначала чувства, а потом чувства перерастают в мысль. И как бы мы не хотели подавить в себе это, а чувство умом не подавишь. Каждый из нас влюблялся, конечно. Разве это можно - умом?.. Я бы хотел пожелать привлекать ещё художников, ну, какая-то там хроника жизни художников, художественной жизни Харькова. Я много в вашем журнале прочитал. Журнал высочайшего уровня...

Мы уже идем по безлюдным залам музея и кто-то невидимый включает перед нами свет. Идем почти молча. Иван Евгеньевич пытается еще расспрашивать, но Лунев возражает:

-- Я тут разговорюсь с вами, а потом ночь спать не буду. Вы что, хотите, чтобы я за ночь бутылку водки и пачку сигарет?.. Тем более, неприятности у меня в Харькове были с дирекцией Харьковского музея... Назвали меня бесстыдным, сказали, что выбивают для меня зарплату за счет других... Обиды я никакой не имею, просто послано это испытание мне... В другой раз можно было бы и за столом посидеть, поговорить, а сейчас тяжело.

У Виктора Шкловского вычитал я когда-то древнегреческое слово "калокагатия", Слово, по звучанию своему очень чуждое русскому языку, но другого, эквивалентного ему по смыслу, я не знаю. Оно соединяет в себе понятия "калос" (красота) и "агатос" (хороший, добрый), а обозначает все житейское хозяйство добропорядочного человека. Житейское хозяйство Лунева - вот этот музей, раскрывающий сейчас навстречу мне ладони полотен, как окна, распахнутые в другие миры, это его разбросанные по миру ученики, минувшие радости и горести, озаряющие угасающими вспышками его непростую старость. "И если бы ко мне вернулась моя молодость, и у меня бы спросили "Кем ты хочешь стать?", я бы, не задумываясь, сказал: "Учителем". И даже в селе".

Мы подвозим Афанасия Федоровича домой, он снова извиняется, что не приглашает к столу. Мы прощаемся. Его одинокая сгорбленная спина исчезает за углом и я думаю, попаду ли еще когда-нибудь на пархомовскую землю, увижу ли еще раз этого удивительного человека и этот музей - бриллиантовый венец его уходящей жизни, ибо, как говорил Виктор Шкловский, кончается старость.

Валерий Тырнов, 2003 

Тэги: музей, школа, картина, книга, художник, жизнь, живопись, графика, Эренбург, Мане, Писсаро, Пикассо, Ренуар, подарок 

© Copyright Тырнов Валерий Федорович (valeryj@mail.ru) 

Комментариев нет:

Rambler's Top100 Полный анализ сайта Всё для Blogger(а) на Blogspot(е)! Закладки Google Закладки Google Закладки Google Delicious Memori БобрДобр Мистер Вонг Мое место 100 Закладок