Роман воспоминаний. Отец.

Летом 1965 года я ехал поездом Новороссийск-Мурманск в туристический поход на Кольский полуостров. На какой-то станции я выбрался из душной тесноты вагона на перрон - глотнуть свежего воздуха и размять застоявшиеся мышцы. Вдоль перрона – длинная тесная шеренга автоматчиков – мышь не проскочит – и если бы на соседнем пути стоял состав, на перроне можно было бы разве что на часы посмотреть. Но состава не было.

Станция - много-много рельсов, огромное поле рельсов и промасленной щебенки, над которой струится, колеблется напитанный ее миазмами и июньским зноем воздух. А повернувшись в другую сторону, я увидел и ее название, и меня будто ударило током: Ржев-II! Никогда мне не приходило в голову, что я могу оказаться на этом месте. Это название я знаю от отца - где-то здесь, среди этой железокаменной пустыни он был ранен в августе 1941 года.

Он оказался на фронте в первых числах июля в должности командира взвода, а через четыре недели принял поредевший в боях батальон, от которого остались, как говорится, рожки да ножки. На станции Ржев-II у него под ногами разорвалась немецкая мина. Его нашпигованное осколками, с оторванным языком и вдребезги разбитой челюстью почти безжизненное тело бойцы вынесли из окружения и сдали без документов в медсанбат. Документы потеряли. Документы - это особая песня: в такой стране живем.

Лишь в начале 1942 года мать нашла его в одном из свердловских госпиталей через специальную, находившуюся в г. Богуруслане, службу, помогавшую найти друг друга людям, потерявшимся в военном водовороте. В госпитале ему сделали несколько челюстно-лицевых операций, хирург сотворил чудо – вытянул откуда-то кусок мышечной ткани и вылепил из нее едва ворочавшийся во рту язык, с помощью которого отец благодаря маме научился разговаривать, но Цицероном не был уже до конца жизни, оборвавшейся 1 декабря 1997 года.

Эти осколки были как живые: они двигались внутри тела, отыскивая выход и причиняя боль. Тогда их надо было удалять. Они были в ногах, в легких, и, кажется, даже под черепом. Сколько помнится, последнюю операцию по удалению очередного осколка ему сделали году примерно в 59-м...

А в 1963 году мать моих ленинградских друзей, Калерия Петровна Васильева, отпаивая меня, окоченевшего при обходе по морозу ленингадских архитектурных шедевров, чаем на кухне, рассказывала, как во время блокады умирал от дистрофии их отец, Евгений Васильевич.

Уже работала "дорога жизни" через Ладогу и его можно было бы кормить, но организм уже потерял способность к перевариванию пищи. Его спасли немецкая бомба и Калерия Петровна. Бомба попала в уже разбомбленный еще раньше дом, в котором до войны находился большой винный магазин, и перевернула взрывом руины, открыв доступ в новые помещения. В этих "освеженных" бомбой развалинах Калерии Петровне повезло найти несколько бутылок знаменитого "Цинандали". Она поила умирающего мужа вином из чайной ложки и функциональность его кишечника постепенно восстановилась.

Такие истории, поражающие своим фантастическим разнообразием, рассказывали практически в каждой пережившей войну семье. А потом в этих семья подрастали дети. Они начинали осмысливать ту жизнь, которую им предстоит получить в наследство, и нередко, упрекая старших за слабую активность жизненной позиции, иронично бросали: "Ну, конечно, вам - лишь бы войны не было..." От этого глаза старших наполнялись немой скорбью. Но детям был непонятен ее смысл.

***

Смотрел я когда-то по телевизору короткий сюжет из России. Где-то там, скорее всего в Москве, проходил смешной конкурс: собравшиеся в скверике люди соревновались в лепке из снега кого-то довольно узнаваемого.

- Вы кого лепите? - Спрашивает журналист еще молодого мужчину.
- Кого любим, того и лепим... Президента лепим...
- А вы кого лепите? - Вопрос теперь обращен к женщине средних лет.
- Путина, кого же еще...

Путин у них получался похожим, хотя у всех без исключения - карикатурным. Кто акцентировал губы, кто нос, кто лоб с залысинами. Не шедевры конечно, но это-то и важно. Как важен и сам факт - они ЕГО лепили...

А я вспомнил, как в раннем детстве (в школу еще не ходил) цветными карандашами на листочке ватмана попытался изобразить Сталина. Не помню уже, может быть, он даже получился похожим. Во всяком случае, мать, увидев рисунок, побледнела, отобрала листок и бросила его в печку, пошевелила в печке кочергой, а потом строго-настрого наказала: никогда, ты слышишь, НИКОГДА не рисуй вождей! Она понимала, я - нет.

Много лет спустя мой научный руководитель рассказывал, как в тысяча девятьсот тридцать каком-то году угодил в тюрьму его чудом уцелевший в гулаговских лагерях тесть. Тестю захотелось посмотреть, как рассеивается дробь при выстреле из нового охотничьего ружья. Он, не глядя, выдернул из стопки старую, снизу, газету, нацепил ее на два сучка в саду и шандарахнул в нее зарядом дроби. Он-то шандарахнул не глядя, а сосед сквозь дырочку в заборе присмотрелся - ой-ёй-ёй, батюшки, - в газетке-то портрет Сталина!

"Написал оперу", и через два-три дня за тестем пришли: контра троцкистская, - в Сталина стрелял. Вот по этой-то букве народолюбивой пятьдесят восьмой статьи мужик и пошел - контрреволюционная троцкистская террористическая деятельность. А сокращенно - КТТД.

Знаете, на что это похоже? На россказни о том, как Бог наказывает тех, кто богохульствует или проявляет неуважение к иконам. "Показал иконе дулю - и окаменел! Вот те крест, - окаменел!" Такие россказни в годы моего детства набожные (и просто мнительные и боязливые) люди часто передавали друг другу, но вот что удивительно: их можно и сегодня не только услышать, но даже прочитать иногда в газете.

Это один из каналов накопления опыта общения с властью. Рассказы тех, кому мы верим. Второй канал - литература. Хорошей литературе мы всегда доверяем. Есть у нее такое интересное свойство: она, даже с кляпом во рту, даже лишенная возможности обвинять, становится хотя бы свидетелем обвинения. Вот Галич когда-то написал:

Опять над Москвою пожары,
И грязная наледь в крови.
Но это уже не татары.
Похуже Мамая - свои.

Напоминание о том, что власть в России - с давних времен дело страшное, кровавое. О том, что чужие – набегут-прибегут, кого-то убьют, кого-то изнасилуют, но век на Руси сидеть не будут, уберутся в конце концов восвояси. А свои... О, свои - это песня особая... И сами не уйдут, и выгнать их некуда (кому они на фиг нужны?), и будут мордовать друг друга, пока "наши" не изведут под корень "ваших". Стереотипчик еще тот и, кстати сказать, до сих пор нам совсем не чуждый. Что же касается личного опыта, то он, конечно, у всех разный.

Мой отец служил во внутренних войсках МВД. Наверное, трудно было бы инвалиду войны с оторванным и воссозданным искусством пластического хирурга языком плюс полкило мелких осколков в разных частях тела продолжать службу в пехоте. Потом, уже после ХХ съезда, когда я стал что-то понимать, эта его служба стала для меня жгучим позором, отравившим жизнь.

Его служебный кабинет размещался в том страшном здании "на Совнаркомовской", о котором еще жива у городских старожилов специфическая недобрая память. И несколько раз я в этом кабинете был. Висел в нем огромный - в рост - портрет Сталина в мундире генералиссимуса...

Однажды мать привела меня (совсем маленького, 4-5 лет) на КПП, сдала отцу и ушла по своим делам. Отец привел меня в кабинет, выдал граммпластинки, ручку от стоявшего в углу на столике патефона (теперь мало кто знает, что это за чудо было такое) и был рад, что я развлекаюсь сам.

Тем временем в кабинете собрались офицеры. То ли музыка их привлекла, то ли была другая причина, но - собрались, курили, говорили о чем-то. И вот, хотя я и не могу теперь вспомнить, о чем они говорили, но то, что я сделал, наверняка было с этим разговором связано. Я вдруг рассердился на Сталина, вынул из патефона ручку и со словами

- Ах, вот ты какой поганец!

запустил эту ручку в портрет. Она попала в сталинский глаз, проткнула холст и повисла, болтаясь.

Немая сцена. Редкий читатель сможет представить себе, КАКАЯ это была немая сцена! Пятьдесят восьмую статью каждый из офицеров мысленно видел отпечатанной у себя на лбу! Кто-то пулей выскочил из кабинета - нет меня, я покинул Россию! Кто-то запер дверь на ключ: никого не впускать, никого не выпускать. Кто-то подвинул стол и осторожно, как из живого, вынул из "глаза" злополучную ручку. Кто-то принес пузырек с вонючим гуммиарабиком. Отреставрировали генералиссимуса кусочком ткани, приклеенным с обратной стороны холста, и нивесть откуда взявшимися красками. Получилось почти незаметно.

Но на этом дело не кончилось. Примерно через неделю генералиссимус с подбитым глазом появился у нас дома. В одной из харьковских тюрем нашли заключенного-художника, который сделал копию с холста, написанного таким же несчастным узником, как и он сам, а злополучный оригинал отец забрал домой. От неподбитых начальственных глаз подальше. Менее уместной в маленьком бабушкином домике могла бы быть только сталинская статуя в рост, но отправить портрет на чердак родители решились уже после ХХ съезда, и я, посещая иногда чердак по мальчишеским надобностям, обязательно протирал тряпкой верх холста и подолгу глядел в страшные глаза. Как будто ждал, что «он» – свои то ли отведет, то ли какой другой знак подаст.

Трудно сегодня в это поверить, но и в том страшном доме "на Совнаркомовской", наводившем на город суеверный ужас, как и везде, "грешили вольнодумством". И, как и везде, жил и там с постоянной пропиской точно такой же, как и везде, страх перед обожествившей себя властью.

Впрочем, на этом "мои встречи со Сталиным" не закончились. Началась "великая стройка на Волге", зафункционировал "Куйбышевгидрострой", и летом 1951 года (я как раз поступал в школу) отец получил приказ - ехать в пос. Моркваши (теперь это окраина города Жигулевска) и принять должность замполита в одном из куйбышевгидростроевских лагерей.

По поводу этого назначения матерью было пролито немало слез. Дело в том, что мужчины в отцовской семье страдали наследственной предрасположенностью к туберкулезу, от которого к тому времени уже умерли все многочисленные отцовские старшие братья. Туберкулез открылся и у отца, и они с матерью жили надеждой раздобыть уже ставший легендарным фтивазид, о котором шли очень обнадеживающие слухи. В Морквашах, разумеется, не было тогда не только фтивазида, но еще и слухов о нем.

Обо всем этом я узнал спустя год, уже в Морквашах, случайно услышав ночью, как отец рассказывает матери о полученном очередном (и окончательном - бериевском) отказе на просьбу о переводе в Харьков, и рассуждает вслух, как нам всем (т.е., матери со мной и двумя моими младшими братьями) жить после его смерти.

Проснувшись на следующее утро в слезах, я вырвал из школьной тетрадки двойной листок в две косых, и, высунув язык для пущей старательности, написал письмо Сталину. Я в нем все рассказал - и про туберкулез, и про Берию, и даже о том, что назвали меня родители в честь его любимца Валерия Чкалова, а потом нашел в отцовских бумагах конверт, вложил в него письмо, надписал "Москва, Кремль, Сталину" и отнес на почту. Там я его бросил в ящик и стал ждать...

Климат на Волге суровый, и к концу ноября уже завывали-гудели над ней метели, резвились зимние бесы. В одну из таких метельных ночей и прискакал в Моркваши запыхавшийся не меньше своего коня конный нарочный из Жигулевска. Была когда-то входившая в список рекомендованного школьникам чтения поэма о том, как везут сталинское письмо в поезде, потом по реке на пароходе, как летит оно еще и в самолете, ну а на финише присутствует и конный нарочный. И так это и было в жизни.

Я уже глубоко спал. Будить меня родители не захотели, а нарочный был человеком служивым, и, увидев офицерский китель, а на нем погоны с синим просветом, спорить не стал.

Так и не увидел я письма от Сталина, не держал его в руках: его прочли родители под расписку, и нарочный увез письмо обратно, чтобы отправить на хранение в особый государственный архив. В письме было написано, что просьба моя будет удовлетворена, старший лейтенант имярек переводится на службу в Харьков. Вскоре мы уезжали.

Поезд Сызрань-Харьков (а Сызрань - это в 100 км от Морквашей) уходил в час ночи. Часов в 10-11 вечера, после прощального ужина мы погрузились с нашим нехитрым скарбом (мебель раздали соседям) в обледенелый самосвал (мама с двухгодовалым младшим - в кабину, а мы, "мужики", - в кузов) и проехали эти 100 км, не в метель - так в трескучий двадцатипятиградусный мороз под незабываемо прыгающими над головой разноцветными звездами. По дороге отец все время тормошил нас с братом, не давая заснуть, хотя в тех тулупах мы вряд ли могли замерзнуть. Новый Год мы встречали уже в Харькове.

Вспомнил я обо всем этом вовсе не для того, чтобы как-то отбелить сталинский образ. Не стоит спорить ни с "тираном", ни с "деспотом", ни с "сухоруким параноиком" - все это было, все так. Но высшая правда о власти (о любой власти) состоит в том, что она (правда) гораздо шире личного опыта не только отдельно взятого человека, но и коллективного опыта целых социальных слоев - военных ли, рабочих или интеллигенции. Если власть системна, она по разному проявляет себя в различных частях системы, и поэтому я, девятилетний мальчишка, 5 марта 1953 года пролил много горьких слез, а военный прокурор Киевского военного округа, придя домой, заперся в кабинете и с облегчением напился коньяку. Но, несмотря на это, она интегрирует их в единое целое, подчиненное общему замыслу и работающее на некие интегрирующие цели и идеи. Такую власть можно любить (хотя слово это по отношению к власти употребляется чисто условно), можно ненавидеть, можно бояться, но ее невозможно презирать.Конечно, Бог с пистолетом - не самый лучший Бог. Но Бог, существующий сам для себя...

Мы начали с того, что где-то в России лепили снежного Путина, а в 30-х годах неудачника посадили за "выстрел в Сталина". Как говорится в старом еврейском анекдоте, "папа, вы будете громко смеяться, но Роза тоже умерла". Прошло несколько дней, и "выстрел в Сталина" повторился. В полном соответствии с классической поговоркой, т.е., уже не как трагедия, а как фарс, да и то не так чтобы и очень смешной.

Был день, когда по Украине забурлили слухи о внезапной смерти ее Президента - Леонида Даниловича Кучмы. По этому поводу Степан Богданович Гавриш (не "простой", между прочим, человек, - народный депутат, доктор юриспруденции) высказался тогда в том духе, что, мол, следовало бы СБУ поискать источник слухов. Понятное дело, - сначала поискать!.. Ну, чем не "выстрел в Сталина"? И лепить Леонида Даниловича из снега никому бы и в голову не пришло: а вдруг Степан Богданович будет мимо проходить?