Роман воспоминаний

Первый свет

Первые воспоминания, – смутные, путанные, наслаивавшиеся не один год, – связаны почему-то с зимой, с холодом и с Новым Годом. С двойными рамами окон, в промежуток между которыми мама ежегодно укладывала валиками белоснежную вату, непонятным образом терявшую весной первоначальную яркую белизну, становившуюся скукоженной, грязноватой и скучной. По ночам стекла в окнах обмерзали, и наутро на них появлялись обновленные за ночь узоры, которые так интересно было рассматривать и “видеть образы прекрасных дальних стран”.

Под Новый Год в доме появлялся солдат. Он приносил с собой большую – под потолок – елку, полную холодных ветвей и шишек, мама доставала топор, солдат набивал на елку крестовину и устраивал ее в простенок между окнами. Елка в ожидании дальнейших священнодействий тихо дрожала, источая ароматы хвои и далекого непонятного леса, а мама усаживала солдата за стол и кормила его “до отвала”, пока он не вставал из-за стола, но именно “отваливался” от него.

В ветки елки втыкались (на стальных сиглах) мелкие подсвечники с маленькими восковыми свечами. По вечерам их ненадолго зажигали и гасили свет, и тогда елка становилась предметом сказочным и многообещающим, она пахла сладкой восковой гарью и еще чем-то таинственным, неназванным. Однажды она загорелась. Взрослые очень быстро погасили не успевшее “глазом моргнуть” пламя, и на этом зажиганию свечей пришел конец. Навсегда. А лампочек потом уже так и не купили. Не только для меня, но и для младших братьев. Потому что свечи – это как бы настоящее, а лампочки – эрзац.  
 
Я думаю, все это было еще до того, как я начал разговаривать. Потому что вспоминаются картинки, запахи, звуки, но не слова. Слова пришли позже.

Так начинают. Года в два
От мамки рвутся в тьму мелодий,
Щебечут, свищут, — а слова
Являются о третьем годе…

Не помню я ни новогоднего застолья, ни боя курантов (а они непременно были), Новый Год для меня – не ночные хлопушки с танцами, а глубочайшая утренняя тишина при ярком свете солнца, какая устанавливалась, наверное, лишь в те сравнительно безмашинные времена в углах, вроде нашей глухой окраины Харькова, нарушаемая (да и то, если только хорошо прислушаться) невнятным дальним шумом Южного вокзала, особенно, когда шум этот прорезался иногда тревожным пронзительным криком паровоза. 

Вокзал, несгораемый ящик
Разлук моих. Встреч и разлук.
Испытанный друг и указчик,
Начать – не исчислить заслуг…

Ничего больше не надо, а вот только бы хоть раз еще проснуться в такой тишине среди новогоднего изобилия конфет и мандаринов, веря и не веря, что все это принес тряпичный кургузый малорослый дедок, прячущийся в нижних ветвях роскошного новогоднего дерева.

Машина – особенно зимой – очень редко проезжала по нашей улице – точнее, переулку, – зато могла не спеша протрусить запряженная в сани лошадь, разбрасывая из-под хвоста дымящиеся “конские яблоки”. Лошадь чаще всего принадлежала жившему неподалеку возчику Самсону, имевшему бляху и номерной знак, вешавшийся сзади: летом на телегу, а зимой на сани. Самсона (и его лошадь) нанимали, когда нужно было что-нибудь привезти – чаще всего дрова или уголь. Елку же солдат привозил на армейской полуторке.

Вспоминая все эти детали, я с тихим ужасом и изумлением поражаюсь непреодолимости и огромности отделяющего от них временного интервала. Величины, изменяющиеся в очень больших интервалах, физики любят представлять в логарифмическом масштабе. На логарифмической шкале размер человека (1 метр) располагается в центре шкалы, в нуле, а продолжительность его жизни (в секундах) – в верхней трети, если иметь в виду, что на шкале отмечены характерные для природы времена, включая возраст Вселенной. Об этом можно сказать так: геометрический размер человека очень мал, а продолжительность его жизни объективно весьма и весьма велика. Хотя сам человек свое “долгожительство” субъективно воспринимает совсем иначе.