Роман воспоминаний

Про ЭТО

Итак, вернемся к нашим баранам. То есть, к нашим романам. Идея написать этот “роман” принадлежит не мне. Это идея сына. Когда я, вследствие преждевременно одолевающих болезней и «мирового» финансового кризиса в ничего, кроме долгов, не делающей стране, внезапно потерял работу без всякой надежды на восстановление утраченных жизненных позиций (никому не нужен человек настолько малоподвижный, что он не в состоянии даже ходить на работу), он, глядя как я неприкаянно пью чай на кухне, сказал, что я просто должен, обязан написать книгу. У меня, мол, получится. В общем, чем бы дитя ни тешилось...

С одной стороны, писать книги нынче модно. О времени, так сказать, и о себе. Все пишут – и я напишу.  Но я не хочу писать «большую автобиографию». Отчего же? С одной стороны, ничего хорошего в такой автобиографии нет. Маленькую – и то тошно читать. А с другой стороны…

Когда-то маленькая дочка моей однокурсницы, большая любительница мороженого – Анюта – долго болела ангиной, и мороженое было для нее запретным лакомством. Но вот, наконец, бабушка решила, что “уже можно”, и купила ребенку брикетик крем-брюле. Анюта развернула брикетик, но вдруг погрустнела, вздохнула, и разочарованно сказала:

- Ну, вот… была мечта, а теперь – мороженое…

Я не хотел бы писать и о мороженом. В первую очередь потому, что своего “мороженого” я, как и подавляющее большинство сограждан, так и не получил. Как было сказано армянским радио, вместо ожидаемого коммунизма в Москве прошли Олимпийские игры. Но был восхитительный мир предчувствий, предвестий, мечтаний и ожиданий, фантазий, прекрасным флёром закрывающих грубый обман реального бытия. И вот о нем написать книгу юных надежд, а не старческих разочарований, книгу живописи, а не фотографии. Написать такую книгу – чрезвычайно трудно, особенно, когда тебе через месяц исполнится фантастических 66. Хотя 66 и не 99, но все равно много. Вообще, браться за серьезную литературную работу в таком возрасте – предел нахальства. Поэтому я не думаю, что она будет всерьез серьезной. Но все-таки – неужели я не напишу некую ее блог-версию, пусть не очень связную, “роман отрывков”, так сказать, – ведь правда, воспоминания всегда отрывочны? – но все же дающую представление, пожалуй, не столько о событиях, сколько об истории пережитых душевных состояний.

Возлюбленная жизнь уже не столько длится, сколько удаляется, и смутный ее силуэт расплывается и тает в тумане. Так нарисуй же, художник, её портрет. Чтобы “последней нежностью выстелить” ее уходящий шаг. Под тусклым светом вокзальных лампионов, в невнятном бормотании зала ожиданий раздвинь свой мольберт. Сядем на чемоданы, транзитные пассажиры невероятно запутанного рейса… И пока не подан на посадку наш последний самолет, пока не пришло время поднять заупокойную чашу, раскрой пошире еще видящие глаза.

По скрипучим ступеням памяти, по промытой их смолистой сосне спустись в светлые подвалы детства. Проснись утром, пока солнце не высушило росу в белых чашечках жасмина, пока тени длинны, а дальние звуки занимающегося дня дурманят, как запахи. Выйди в сад, ощущая упругость рассекаемого телом воздуха, широко раскрой глаза и удивись его прозрачной красоте, плетению колеблемых легким ветром ветвей, зуммеру пчел и басовитому жужжанию медоносных шмелей. Удивись – ведь ты способен вообразить, что наступил на песчинку, занесенную птицей с Багамских островов.

Острова Зеленого Мыса, Берег Слоновой кости… Голубой пунктир на глобусе – Путь Магеллана – название, приводившее в трепет душу, потому что у каждого должен быть свой Путь, и каждый должен оставить пунктир на чьем-нибудь глобусе.

Пуля дум-дум, стрела, динамит
Ловили душу мою в боях.
И смеялась она! А сегодня дрожит
Болью о кораблях…

И вот уже тяжелый черный паровоз влечет тебя в первый твой дальний путь, и тебе плевать на удушливую тесноту плацкартного вагона, переполненного женщинами, детьми и горшками, ты свешиваешься с верхней полки и смотришь в окно на реки и поля, на дальние леса и убогий производственный реквизит полосы отчуждения, смотришь неотрывно, пристально, но вот в сознании появляются разрывы – и снова ощущение непрерывности – ты уже спишь и видишь во сне, что смотришь в окно, гудки встречных поездов и невнятное бормотание охваченных тьмой станций тревожат твой сон, и сам ты бормочешь во сне, охваченный тревожным предвестием чудес разгорающейся жизни.

Ночью поворачивается с боку на бок Земля, и наверное от этого вздрагивают на путях составы.

Ночью поднимается ветер, и потревоженный им старик распахивает окно, зажигает лампу с зеленым абажуром, курит и смотрит в ночь, прислушиваясь к беспокойному шелесту листьев.

Ночью ребенок вдруг открывает глаза, впервые встревоженный вечными проблемами:

– Дед, я буду жить всегда?

– Всегда, всегда… Спи!

Успокоенный, он засыпает. Возлюбленная жизнь проходит, и как ничтожны наши свершения в ней. Сколько замыслов, какие мечты, какие устремления и метания! А потом попадаешь ты, как шарик в канавку, и катишься, катишься по ней… Разве, отттого что ты жил, больше стало человеческого тепла и счастья, добра и милосердия, честности и порядочности, справедливости и любви? Разве это не обман – оставлять детям и внукам то же, что оставили тебе твои отцы: те же неосуществленные замыслы и несбывшиеся мечты, но меньше веры и слабее порыв, и привкус горечи от нелепо прожитых лет?

Старик смотрит на ребенка. Сгорбленный бронзовый Мефистофель, остробородый и рогатый, небрежно кутается в короткий плащ и, придерживая рукой шпагу, со злой насмешкой наблюдает за ними…