Роман воспоминаний

Апеллесова черта

На днях я с тихой радостью вспоминал том, как познакомился с Маяковским. Не с ним самим, разумеется, – с его стихами. (Не лишнее замечание. А то ведь бывает так: сын моих друзей Дима, будучи уже подростком, был уверен, что его родители учились в царской гимназии. Это обнаружилось, когда он стал расспрашивать их о гимназических порядках.) Стихи были – вот эти:

Багровый и белый – отброшен и скомкан.
В зеленый бросали горстями дукаты.
А черным ладоням сбежавшихся окон
Раздали горящие желтые карты.

Бульварам и площади было не странно…

Ну, и т.д. Для меня они стали первым прочитанным Маяковским, а для Маяковского были первыми написанными и напечатанными. У него не было периода ученичества. Он сразу начал по-взрослому.

Сначала я ничего не понял. Я ведь на тот момент (а это был 1958 год) привык к речам попроще, пусть и стихотворным, к тому, что концентрированные образы – тропы – разбросаны в них, как бриллианты по навозным кучам, их надо еще суметь заметить, а заметив, цитировать с видом того петуха: “Вот, нашел… Как это здорово у NN…”

А это что такое? “Регбус, кроксворд, шарада”. Это как картины импрессионистов – их надо смотреть издалека, и тогда стираются вульгарные границы между мазками и начинаешь – видеть.

Я прочел во второй раз, в третий… И увидел. Увидел, как, ведомый толчеей багровых туч уползает на запад городской день, как зажигаются фонари, утопающие в зеленой трепещущей листве и тьма сжимает пространства улиц… Приближается ночь – время игры и разврата… После этого я Маяковским долго бредил, и давняя смерть его и посейчас воспринимается как непоправимая личная утрата.

Кстати сказать, именно Маяковскому принадлежит образ, как нельзя более подходящий к нашей эпохе с ее патологической “перестройкой”, абсурдом и разочарованиями: “как будто женщина ждала ребенка, а Бог ей кинул хромого идиотика”. Крушение надежд передано очень точно.

Впоследствии Пастернак (где? В “Охранной грамоте”? Скорее в “Апеллесовой черте”) рассказал, как делаются такие стихи. Есть два мира. Во-первых, тот объективный, который существует вне нас, а во-вторых – его отражение в глубине нашего “я”. Это отображение обладает некоторой автономией, и иногда эти два мира смещаются друг относительно друга, это смещение обнажает некую скрытую сущность вещей, и если художнику удается уловить это смещение и запечатлеть его все равно какими изобразительными средствами (скажем, назвать словами), получается искусство.

Еще задолго до того, как я прочел у Пастернака, мне довелось испытать это на себе. Спустя год-два после открытия Маяковского и за год-два до открытия Пастернака я стоял осенним вечером на углу Сумской и Совнаркомовской, глядя в пространство (“А вы глядите на него, а он глядит в пространство”), сегодня перегороженное огромным и тяжелым (тяжеловесным) параллелепипедом оперного театра. И вдруг – увидел! И даже назвал:

Прядь облаков, стянув в струну ее,
Зажег искусный декоратор.
И в неба прорубь ледяную
Рассыпал звездные караты.
Прильнув губой к фонарным жалам,
Одежды теней наземь сбросив,
Плечами женскими дрожала
Печально-пасмурная осень.

Написал, и испытал глубокое отвращение ко всему написанному мною ранее. Это были бы неплохие стихи, если бы… Если бы они были написаны ДО “багровый и белый”, а не после! Писать хуже я уже не хотел, а лучше – мне тогда казалось – не мог. Потому даже и не попытался стать поэтом.

Маяковский стал первым шагом к Пастернаку. Собственно, второго шага делать и не пришлось. Достаточно было просто обнаружить свое сосуществование с ним. Но об этом в другой раз.